В истории взаимоотношений русской мысли с другими философскими традициями, пожалуй, наиболее захватывающие страницы принадлежат диалогу с немецкими философами - сначала наставниками русских философов, прошедших в первой половине XIX века школу Вольфа, Канта, Шеллинга, Гегеля, младогегельянцев и Маркса, а затем - собеседниками, оппонентами и искусителями. Среди последней категории мыслителей особое место занимает немецкий философ, филолог-классик, поэт и музыкант Фридрих Ницше. Отношение к Ницше и его философским взглядам со стороны русских мыслителей менялось с течением времени. Философы Соловьевского круга, первыми познакомившиеся в 90-х годах XIX века с книгами Ницше, были поражены той их стороной, о которой сам Ницше говорил: «Я не хочу, чтоб меня поняли, т.к. не хочу, чтоб страдали, как страдаю я». Его и не поняли: в его мученических книгах увидели прежде всего проповедь нигилизма, антихристианства, аморализма. В России в это время появились первые ницшеанцы, а преимущественно - ницшеанки. До глубочайшего проникновения в суть ницшевской мысли было еще далеко. В первые десятилетия ХХ века появились исследования, в которых идеи немецкого философа соотносились с творчеством великих русских мыслителей Ф.М.Достоевского и Л.Н.Толстого: такие исследователи, как Д.Мережковский, В.Экземплярский, В.Хвостов, Л.Шестов, С.Франк находили множество параллелей в их учениях. В дальнейшем, в 20-30 годы, В.Иванова, Ф.Лосева привлекало понимание и интерпретация Ницше античности.
Мне хотелось бы выделить еще нескольких русских философов, чьи идеи необыкновенно близки самому духу «философии жизни», хотя вдохновение свое эти исследователи черпали из весьма разных источников: это А.Ф.Лосев, близкий к Ницше, как это мне видится, прежде всего самим духом своей «веселой науки», вдохновлявшейся эстетическими дионисийскими идеалами, воспевавшимися и Ницше; таинственный русский мудрец, служивший свою Литургию в храме природы, вопреки тому страшному времени, в которое он жил, неутомимый странник, подобный Ницшевскому Заратустре, прошедший в юности, кстати сказать, по Германии маршрутами Ницше,- М.М.Пришвин; и о.Павел Флоренский, воплотивший идею странствий ищущей души в своем «Столпе и утверждении истины» и всем своим творчеством разделявший воинственный клич Ницше: «Мы филологи!»
Данный реферат не претендует на то, чтобы осветить все заявленные темы, я даже не затрону большинство из них. Опираясь на утверждение о.Павла Флоренского о том, что в символе скрыта сущность, попробую рассмотреть, как символ этой внутренней органической связи двух философских традиций, вопрос об отношении к Канту Флоренского и Ницше.
Будучи страстными критиками Канта, оба мыслителя не удовлетворялись чисто профессиональным, теоретическим анализом его воззрений, но переводили его в совсем иную - экзистенциальную - плоскость - чуть ли не сведения личных счетов с давно к тому времени отошедшим в мир иной Кенигсбергским мыслителем. Во вступительном слове на защите магистерской диссертации Флоренский называет его не иначе как «Столпом злобы богопротивныя»; вступая с Кантом в пристрастнейший диалог по вопросу о возможности истины, он заключает, что критическая мысль последнего «увязает в трясине» (9,821), вырождается в веру в «вавилонскую башню механистического естествознания» (там же). Флоренский слишком пристрастен, вполне допустимо предположение, что, споря с Кантом, он высказывается не только как православный богослов, но полемизирует, в том числе с самим собой, со своей склонностью именно к математическому, естественнонаучному исследованию. Кроме того, столь презираемый Флоренским «кантовский разум» не однажды оформлял и его собственные религиозно-философские прозрения: «Что стало ясно сегодня, то так часто мутнеет завтра... Необходимо оформить переживания, к живущей плоти их придать сдерживающий ее костяк понятий и схем. Тут вступает в свои права разум»(8, 556).
Не меньше, хотя и совсем другого рода претензии предъявлял к «кенигсбергскому китайцу», «уродливейшему идейному калеке», «роковому пауку» Фридрих Ницше, видевший в его философии «возврат к восемнадцатому веку: захотели снова добыть себе права на старые идеалы и на старые мечты - в этих целях и теория познания, «полагающая границы», то есть дозволяющая устанавливать по своему усмотрению некое «потусторонее» разума...» (4, 62).
По Флоренскому, на Канте «почивает» «антирелигиозная мысль нашего времени» (9, 820); по Ницше, как раз наоборот,- Кант пишет под действием «инстинкта теолога» (2, 18). На этот раз слишком пристрастен немецкий мыслитель; заклиная: «Не говори мне теперь, мой друг, о категорическом императиве» (3, 340), а также о Канте, «выдравшем (не иначе - И.Я.) себе откуда-то «вещь в себе» (там же); он создает нечто вроде собственного «экзистенциального императива», сформулировать который, опираясь на ницшевскую теорию «вечного возвращения одного и того же», можно было бы следующим образом: «поступай так, чтоб жизнь твоя и каждый отдельный поступок были достойны вечного повторения».
Критика Флоренского и Ницше совпадает в одном пункте: Кант обоим философам видится олицетворением современности: для русского мыслителя - «вавилонской башни Нового времени», для немецкого - философии, «дающей высшую формулу для государственного чиновника: государственный чиновник как вещь в себе, поставленный судьей над государственным чиновником, как явлением» (6, 101).
Между тем, кантовское завораживающее разделение мира на феномен и ноумен, и соединение этих двух планов в человеческой личности, присутствует в мире мысли как Ницше, так и Флоренского. Известнейшую формулу Канта из заключения «Критики практического разума»: «Две вещи наполняют душу всегда новым и все более сильным удивлением и благоговением, чем чаще и продолжительнее мы размышляем о них,- это звездное небо надо мной и моральный закон во мне» (1, 499) подхватывает Ницше не только в ерническом ответе «мы в настоящее время, пожалуй, сказали бы: пищеварение почтеннее» (4, 128); но и в рассыпанной по страницам его книг «звездной морали»: «наступит время, когда человек не родит больше звезды» (7, 12), «в свободную высь стремишься ты, звезд жаждет твоя душа» (7, 46), «существует единый масштаб и для звезды и для духа» (5, 249).
Что касается Флоренского, то Космос (в античном, естественнонаучном и христианском понимании), звездное небо - было одной из главных мифологем, структурных парадигм в его мышлении: «Эта переживаемая, эта ощущаемая в сердце звезда - не прихоть мечты и не домысел рассудка» (10, 19).
Возможно, не такой уж нелепостью, в свете вышеизложенного, представляется картина, на которой сошлись бы для беседы Заратустра со своими зверями орлом и змеей и «методологическое» Я Флоренского - главный герой и повествователь «Столпа и утверждения истины».
ЛИТЕРАТУРА:
Опубликовано в сборнике: «П.А.Флоренский и наука XX века. Тезисы докладов и выступлений на международной конференции. Москва, 1996 г.» Стр. 13-15.
[ Следующий документ | Предыдущий документ | На главную страницу ]