Девятнадцатый век стремительно стал позапрошлым, теперь нас отделяет от него двадцатое столетие. И, тем не менее, он не кажется ни более далеким, ни более понятным. Все так же близок и необходим нам гений Пушкина, все так же загадочна Александровская эпоха. За прошедшие два десятилетия вернулась из небытия, воскресла, заговорила русская мысль – языком славянофилов и западников, вырисовался ее двуликий, как у римского бога открывания и закрывания дверей – Януса, лик. Первая половина 19 столетия стала временем пробуждения русского национального самосознания, горьких «Философических писем» П.Я.Чаадаева, глубочайших философских мечтаний И.В.Киреевского и А.С.Хомякова, подготовивших явление гения Вл.С.Соловьева, о. П.Флоренского и многих, многих других. Было еще одно мощное влияние, вся сила которого становится понятной только сейчас, после векового забвения. В романе Ф.М.Достоевского «Идиот» князь Л.Н.Мышкин, которого генерал Епанчин испытывает на пригодность хотя бы к чему-нибудь, показывает свои способности к каллиграфии и подписывается средневековым русским шрифтом: «Смиренный игумен Пафнутий руку приложил». Уже собеседники князя Мышкина не помнили, кто таков был этот Пафнутий, Боровский игумен, человек святой жизни, нестяжатель, живший в далеком 14 веке. Пожалуй, духовная жизнь 19 столетия так же далека от нас и так же непонятна, как игумен Пафнутий – далек от семьи Епанчиных и непонятен ей.
А ведь в первой половине 19 века в России существовали удивительные духовные центры, такие, как знаменитая Оптина пустынь с ее удивительными старцами, жили такие колоритные и значимые личности, как митрополит Московский и Коломенский Филарет (Дроздов). Филарет был известен не только как влиятельный церковный иерарх, но и как талантливый проповедник, современники называли его «новым Златоустом»; как религиозный писатель и даже – как поэт. Митрополит был знаком с самыми разными людьми, составлявшими цвет русского общества, его мощная личность оказывала влияние в самых различных кругах. Известно о его постоянном общении и даже о заступничестве за старцев Оптиной пустыни. Так, когда начались гонения на преподобного старца Льва (Леонида), он написал калужскому епископу, что «Ересь предполагать в о. Леониде нет причины». Преподобному старцу Антонию он помогал молитвами о страждущих, сотнями стекавшихся в Оптину. Эпиграфом к своему сочинению «Учение о семейной жизни» он взял слова преподобного старца Амвросия Оптинского: «Читая духовные книги без указания, вы опасаетесь, как бы вам не впасть в какие-либо неправильные мысли и неправильные мнения. Опасение ваше весьма основательно. Поэтому... не читайте без разбора всякие новые сочинения, хотя бы и духовного содержания, но таких сочинителей, которые не подтвердили своего учения святостью жизни, а читайте творения таких отцов, которые признаны Православной Церковью за твердо известные и без сомнения назидательные и душеспасительные».
Тесные связи существовали между митрополитом Филаретом и первыми русскими философами. П.Я.Чаадаев неоднократно упоминает имя владыки в своих письмах, в общении с ним митрополит «так же мил, свят и интересен, как и прежде». Проповеди «нового Златоуста» Чаадаев обсуждает в письмах к своему французскому корреспонденту графу Сиркуру: «Только что получил тот нумер «Semeur», где напечатан отрывок из проповеди нашего митрополита. Журнал был адресован прямо владыке, у которого и находился до сих пор; вот почему я так долго не отвечал Вам». «Митрополит тебе кланяется»,- читаем мы в письме Чаадаева к А.И.Тургеневу.
Однако, самые тесные, хотя и незримые узы соединяли митрополита Филарета с А.С.Пушкиным. Вернее сказать, это притяжение было взаимным. Пушкин не мог не знать талантливые проповеди Филарета, а тот, в свою очередь, не мог, сам обладая поэтическим даром, не читать поэзии Пушкина. Самым ярким проявлением этого взаимного интереса стала стихотворная переписка двух великих современников, ныне опубликованная. На недавно проведенной в московском Государственном музее А.С. Пушкина выставке были представлены автографы стихотворных посланий, которыми обменялись святитель и поэт.
Напомню, что поводом для обмена посланиями стало прекрасное, хотя и страшное стихотворение Пушкина, написанное им в день собственного двадцатидевятилетия: «Дар напрасный, дар случайный». Вот это стихотворение:
Пушкин:
Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь, зачем ты мне дана?
Иль зачем судьбою тайной
Ты на казнь осуждена?
Кто меня враждебной властью
Из ничтожества воззвал,
Душу мне наполнил страстью,
Ум сомненьем взволновал?..
Цели нет передо мною:
Сердце пусто, празден ум,
И томит меня тоскою
Однозвучный жизни шум.
Митрополит Филарет ответил на эти стихи:
Не напрасно, не случайно
Жизнь от Бога мне дана,
Не без воли Бога тайной
И на казнь осуждена.
Сам я своенравной властью
Зло из темных бездн воззвал,
Сам наполнил душу страстью,
Ум сомненьем взволновал.
Вспомнись мне, забвенный мною!
Просияй сквозь сумрак дум —
И созиждется Тобою
Сердце чисто, светел ум!
В ответ митрополиту Филарету Пушкин написал «Стансы»:
В часы забав иль праздной скуки,
Бывало, лире я моей
Вверял изнеженные звуки
Безумства, лени и страстей.
Но и тогда струны лукавой
Невольно звон я прерывал,
Когда твой голос величавый
Меня внезапно поражал.
Я лил потоки слез нежданных,
И ранам совести моей
Твоих речей благоуханных
Отраден чистый был елей.
И ныне с высоты духовной
Мне руку простираешь ты,
И силой кроткой и любовной
Смиряешь буйные мечты.
Твоим огнем душа палима
Отвергла мрак земных сует,
И внемлет арфе Серафима
В священном ужасе поэт.
Первоначальный текст последней строфы, измененный по требованию цензора, был таков:
Твоим огнем душа согрета
Отвергла мрак земных сует,
И внемлет арфе Филарета
В священном ужасе поэт.
Исследователи по-разному интерпретируют этот диалог. Так, В.Мельник считает, что «пафос стихотворения митрополита Филарета заключается в идее возвращения к Богу «своенравной» человеческой души. (...) Он показал поэту, что искусство может, как губить человеческую душу, так и исцелять ее. (...) Он всесторонне подчеркивает, и как бы разъясняет поэту чрезвычайную важность содержания искусства и относительную ценность формы».
Мне представляется, что митрополит Филарет был слишком умен для того, чтобы давать Пушкину советы. А вот предчувствие страшной судьбы поэта у него, несомненно, было. Об этом говорит искренность его стихотворного ответа, необыкновенное сочувствие, звучащее в нем. И здесь мне хотелось бы обратиться к другому свидетельству, появившемуся гораздо позднее филаретовского стихотворения, в 1897 году. Я имею в виду статью Вл.С.Соловьева «Судьба Пушкина».
Интересным представляется ответ на вопрос: возможно ли вообще отыскать какую-либо преемственность в творчестве митрополита Филарета и Вл.Соловьева? Земная жизнь первого закончилась в 1867 году, когда будущий великий философ едва вступил в пору отрочества, ему минуло 13 лет. И, тем не менее, некая общность если не взглядов, то предназначения прослеживается: летописец семьи Соловьевых, историк С.М.Лукьянов пишет в своем трехтомном труде «О Вл.Соловьеве в его молодые годы»: «Примерно года за три до появления на свет будущего философа, митрополит Филарет писал одному близкому лицу: «В наше время мы много хвалимся, и не довольно каемся. А время советует меньше хвалиться, и больше молиться». Этот завет, не достигший, конечно, до слуха новорожденного, оказался, тем не менее внятным и для него, как это обнаружилось впоследствии». В целом, в семье Соловьевых к митрополиту Филарету отношение было сложное: отец философа, знаменитый историк С.М.Соловьев писал о митрополите: «Рожденный быть министром, он попал в архиереи... у этого человека была горячая голова и холодное сердце, что так резко выразилось в его проповедях: искусство необыкновенное, язык несравненный, но холодно, нет ничего, что бы обращалось к сердцу, говорило ему… Об отношениях Филарета к подчиненным всего лучше свидетельствует поговорка, что он ел одного пискаря в день и попом закусывал…В ужасном состоянии, под гнетом Филарета, находилась духовная академия Московская и семинария». Сам Вл.Соловьев смотрел на личность и литературное и богословское творчество митрополита Филарета шире и с удовольствием цитировал его в своих произведениях. Например, в статье «Национальный вопрос в России», говоря о протестантизме: «Однако, по справедливому замечанию знаменитого митрополита Филарета, хотя бы эти постройки были из тростия и соломы, мы осуждать их не имеем права, ибо такой суд, согласно апостольскому учению, принадлежит одному Богу и объявится лишь в конце времен». Не однократно он ссылается на авторитет митрополита, особенно в одной из самых своих крамольных работ, запрещенных к публикации в России, - «Россия и вселенская церковь». Добавлю к этому, что со стороны отца дедом Владимира Соловьева был протоиерей Михаил Васильевич, состоявший законоучителем в Московском коммерческом училище. О нем сохранилась память, как о «пламенно-верующем служителе алтаря» (по словам С.М.Лукьянова). Это был человек хорошо образованный, удивительно добрый и снисходительный. Он никогда никого не осуждал. Дети С.М.Соловьева чрезвычайно любили дедушку и очень его уважали, считая его почти святым.
Соловьев, рассматривая понятие судьбы как таковое, отмечает: «В первом случае понятие судьбы сливается с ходячим понятием о природе, для которой равнодушие служит обычным эпитетом:
И пусть у гробового входа
Младая будет жизнь играть,
И равнодушная природа
Красою вечною сиять.
Во втором случае, говорится о судьбе, как о враждебной силе, - понятие судьбы сближается с понятием демонического, адского начала в мире, представляется ли оно в виде злого духа религиозных систем или в виде безумной мировой воли, как у Шопенгауэра.» Далее, философ отмечает, что есть люди и явления, на которых действие судьбы особенно явно и ощутительно; их прямо и называют роковыми и фатальными, и, конечно, на них нам всего легче рассмотреть настоящую сущность этой превозмогающей силы. Соловьев уверен в существовании «третьего взгляда», когда роковые события объясняются с точки зрения истины. Острее всего такое впечатление дыхания судьбы производила на русского философа смерть Пушкина. Его роковая смерть в расцвете его творческих сил казалась ему вопиющей неправдою, нестерпимою обидой, понятие рока и Божественного Провидения вступали в противоречие. Соловьев высказывает предположение о том, что поэт окончил свое существование сообразно своей же собственной воле. Исследуя, пользуясь новейшими для своего времени публикациями, жизнь русского гения, наш философ отмечает огромное расхождение у Пушкина житейского опыта с тем идеалом жизни, который открывается вере, философскому умозрению творческому вдохновению. Соловьев видит три возможных исхода из этого противоречия: первый – можно раз и навсегда отречься от идеала, это нравственный скептицизм; второй – донкихотство, при котором идеальные представления до такой степени овладевают человеком, что он совершенно искренне или не видит противоречащих им фактов, или считает эти факты за обман и призрак; третий – можно назвать практическим идеализмом, когда, не закрывая глаза на дурную сторону действительности, замечать в том, что есть, настоящие зачатки того, что должно быть. Пушкин, по мысли Соловьева, не был ни мизантропом, ни Дон-Кихотом, ни практическим идеалистом. Он видел противоречие, и, с непостижимой легкостью мирился с ним. Об этом говорит факт, подмеченный философом: А.П.Керн в стихотворении поэта названа «гением чистой красоты», а частном письме – «вавилонской блудницей». В Пушкине, по его собственному свидетельству, было два разных человека: вдохновенный жрец Аполлона и ничтожнейший из ничтожный детей мира сего.
Вместе с Вл.Соловьевым мы в который раз всматриваемся в последние дни жизни поэта; однако философ делает неожиданный вывод о том, что «если Пушкин был тут «невольником», то не «невольником чести», как назвал его Лермонтов, а только невольником той страсти гнева и мщения, которой он весь отдался». Во время дуэли, когда секунданты подошли к раненому поэту, он поднялся и с гневными словами: «Подождите, у меня хватит силы на выстрел!»,- недрожащею рукой выстрелил в своего противника и слегка ранил его. Вывод Соловьева звучит так: «Пушкин убит не пулею Геккерна, а своим собственным выстрелом в Геккерна». Последуем дальше за мыслью русского философа. По мысли Соловьева, Пушкин пережил в отпущенные ему три дня агонии, духовное возрождение. Свидетельства современников подтверждают это предположение философа. «Особенно замечательно то,- пишет В.А.Жуковский,- что в эти последние часы жизни он как будто сделался иной: буря, которая за несколько часов волновала его душу неодолимою страстью, исчезла, не оставив в ней следа; ни слова, ни воспоминания о случившемся». Когда его товарищ и секундант Данзас,- рассказывает кн. Вяземский,- желая выведать, в каких чувствах умирает он к Геккерну, спросил его: не поручит ли Пушкин ему чего-нибудь в случае смерти касательно Геккерна, «требую,- отвечал поэт,- чтобы ты не мстил за мою смерть; прощаю ему и хочу умереть христианином».
Вывод Соловьева поразителен: «Окончательное торжество духа в нем и его примирение с Богом и с миром примиряют нас с его смертью: эта смерть не была безвременною». По мнению философа, дуэль Пушкина не была досадной внешнею случайностью: он сознательно принял свою страсть за основание своих действий. П.А.Вяземский отмечал также в одном из своих писем: «Ему нужен был кровавый исход». Послушаем далее Соловьева: «При том исходе дуэли, которого бы желали иные поклонники Пушкина, поэзия ничего бы не выиграла, а поэт потерял бы очень много: вместо трехдневных физических страданий ему пришлось бы многолетней нравственной агонией достигать той же окончательной цели: своего духовного возрождения». Соглашусь с удивительным философом: Пушкин-убийца уже не Пушкин. Поэзия,- добавляет Вл.Соловьев,- сама по себе, не есть ни добро, ни зло: она есть сияние и цветение духовных сил: добрых или злых. Поэзия Пушкина не могла быть сиянием или цветением ада, «цветами зла»; а возвести свою поэзию на новые вершины добра убийца Геккерна уже не смог бы. Пушкину оставался или путь внутреннего перерождения, или путь жизненной катастрофы. Поэт отказался от первого пути, и, тем самым, избрал второй.
Вывод философа таков: «Вот вся судьба Пушкина. Эту судьбу мы по совести должны признать, во-первых, доброю, потому что она вела человека к наилучшей цели – к духовному возрождению, а во-вторых, мы должны признать ее разумною, потому что цели своей она достигла самым простым и прямым способом». Судьба не есть произвол человека, но она не может управлять человеческой жизнью без участия собственной воли человека, Судьба, по мысли Соловьева, это соединение двух сил – высшего добра и высшего разума, а если так, то «темное слово «судьба» лучше нам будет заменить ясным и определенным выражением – Провидение Божие». Этому выводу, сделанному русским философом, удивительным образом соответствуют слова, адресованные митрополитом Филаретом живому Пушкину:
Не напрасно, не случайно
Жизнь от Бога мне дана,
Не без воли Бога тайной
И на казнь осуждена.
Проведенная мною параллель до известной степени произвольна, однако, в ней есть смысл: духовное влияние митрополита Филарета распространилось далеко за пределы его земной жизни, и, как солнце в капле воды, отразилось в удивительной и глубокой статье русского философа.
Литература.
Опубликовано: «Философия. Наука. Культура.» Изд-во МГУ, Москва, 2004, стр. 26-33.
[ Следующий документ | Предыдущий документ | На главную страницу ]