Слова «встреча искусств между мифом и реальностью» стали ключевыми для только что завершившегося в Асколи Пичено (центральная Италия) 5-го международного Конгресса по психотерапии (9-12 марта 2011 г.), однако, этими же словами можно было бы описать все мое пребывание в Италии в этом году. Италия – это вечный, неразвеиваемый временем, прекрасный и желанный миф для русского человека: «Ах, обмануть меня не трудно, я сам обманываться рад». Однако, вступая в этот миф, тем самым проникаешь и в новую для себя, неожиданную итальянскую реальность, которая по своим чудесным, парадоксальным, неожиданным свойствам зачастую превосходит баснословность мифа.
Миф первый
Первым мифом, с которым я столкнулась на этот раз в Италии, стала итальянская весна. Где же я читала единственное в своем роде, острое противопоставление русской и итальянской весен? Где же? – Да ведь это было описано у П.П.Муратова в романе «Эгерия», который, как мне кажется, никто, кроме меня, не читал, во всяком случае, не оценил по достоинству и не разобрал на цитаты. Торопливо листаю полузабытые страницы романа, посвященные удивительным событиям жизни Орсо Вендоло, римского художника и вечного странника, и, невольно, выхватываю замечательную цитату по совершенно другому поводу, которую не могу не привести сейчас: «Судьба явным образом не желает считаться с тем багажом, каким наделила нас природа от рождения. Самым насильственным образом ставит она нас в положения, где не только кажемся мы не тем, что есть, постороннему взгляду, но и сами перестаем узнавать себя. Я знал прирожденных путешественников и искателей приключений, проведших всю жизнь в четырех стенах своего дома…» (стр.71). Вот, вот, это как раз обо мне: я тоже едва не просидела всю жизнь дома, несмотря на свою неискоренимую страсть к приключениям, заменяя дальние путешествия велосипедными вылазками и морскими приключениями. Хорошо, что вовремя спохватилась. Листаю дальше, мысленно благодаря Муратова за выдумку и фантазию, за его любовь к Италии, а также за то, что каждое его слово властно погружает меня в «Итальянский миф» даже сейчас, когда за окном у меня мартовский, неодетый и неприбранный после зимы, Таганрогский пейзаж. Однако, листаю страницы романа дальше. Наконец-то! Судьба забросила Орсо в Россию, на границу с Польшей. И здесь наш герой впервые в жизни встретился с русской весной: «Однажды побурело небо, подул ветер с запада и снег, падавший утром, превратился вечером в дождь. Природа начала с того дня свою неумолчную работу над окутывавшим поля белым покровом. Ручьи бежали по склонам, и воды скоплялись в низких местах, подергиваясь в еще морозные ночи ломкою пленкой льда. Выглянувшее из-за облаков солнце пригревало с каждым днем все сильнее и сильнее. Выходя на террасу, скоро очистившуюся от снега, я впивал воздух, полный несказанных призывов, и удивлялся виденному мной в первый раз явлению северной весны.
По сравнению со своей итальянской сестрой, насколько была она полна непрестанным шумом и непрекращающимся движением! Я засыпал под лепет капель, падавших с крыши, и, просыпаясь и отворяя окно, слышал крик перелетных птиц и рев весенних потоков. Я узнал то особое волнение, с каким ступает нога на обнажившуюся от снега и покрытую прошлогодней травой землю. Окрестности менялись на моих глазах и становились неузнаваемы. В одну ночь наша речка с грохотом взломала свой лед и широко разлилась вокруг Веллина, затопляя луга. В бледном зеркале этих северных лагун отразилось небо, то усеянное звездами, то громоздящее облака, освещенные багряным огнем закатов. Приглядываясь к драматическому действию необыкновенной для меня северной весны, делящемуся на ряд последовательных актов или картин, я угадывал нечто в характере тех, кто должен был измерять свои годы ее возвращениями. Я понимал их долгие томления и их нервические предчувствия, их сознание неволи и их жажду освобождения, их смелость в противоположностях, отсутствие меры в поступках и неуверенность в радостях» (стр. 203-204).
И сразу же вспомнился мой любимый М.М.Пришвин, писавший в своем грандиозном Дневнике о том, что никогда человек не чувствует себя настолько несчастливым, как весной, поскольку весна в жизни человека бывает только раз, а в природе – каждый год. Поэтому, нам бывает так больно наблюдать пробуждение, расцвет и воскресение в природе, невольно сравнивая его с внутренним своим увяданием. И Пушкин тоже жаловался: «Весной я болен». А Гете поражался, что в Италии весной нет почек, т.е., нет внутреннего движения, того самого «непрестанного шума и непрекращающегося движения», ошеломившего влюбленного и растерянного Орсо Вендоло.
Моя нынешняя поездка пришлась на самое начало весны (с 5 по 13 марта), и с тем бОльшим нетерпением я ждала встречи с итальянской весной, столь отличной от ее русской сестры. Первое, на что я обратила внимание, сидя в автобусе, направлявшемся из аэропорта Римини в Асколи Пичено, были набухшие, сероватые, разлившиеся по полям речные потоки – разумеется, ни в какое сравнение не идущие с нашим ледоходом - и все же волнующие душу своим внутренним, непрестанным и непрекращающимся движением:
«Весна воды», которая, согласно Пришвину, наступает у нас в марте, вовсю разворачивала акты и картины своего действия в Италии. Тихое, глубокое откровение исходило от вспаханных, дышащих влажным, туманным воздухом, полей, от оливковых рощ
и виноградников:
К этим первым впечатлениям позднее прибавилась радость от созерцания цветущей в городе мимозы,
мерцающей в глубине древних улиц солнечными бликами:
И, как и в прошлом году, в феврале, особенную нежность пробудили в душе скромные маргаритки, росшие буквально «когда б вы знали – из какого сора» и среди какого сора по пыльным обочинам и пустырям.
Теперь, возвратившись из итальянской весны в свою – южнорусскую, встретившую меня последними пористыми льдинами на заливе, западным ветром и снегом, переходящим в дождь (все точно так, как описал Муратов), я мыслями переношусь в тихую, церковную, благостную атмосферу ее итальянской сестры. В этом году мне удалось пережить сразу две весны: если верить Пришвину, то это должно быть уж совсем непереносимо. Сердце и впрямь сжимается от невозможности такого же полного возрождения, раскрепощения и воскресения, которое я вот уже почти в течение месяца наблюдаю последовательно весной в Италии и в России.
Миф второй
Вторым мифом стало возвращение в Италию. Свои воспоминания о первой итальянской поездке я закончила обещанием: «Я вернусь», прекрасно понимая, насколько опрометчивым было это, данное самой себе (и Италии) слово. Сколько должно было пройти времени, сколько усилий предпринято, сколько обстоятельств должно было сойтись, и везение тоже должно было не отвернуться от меня, чтоб я смогла выполнить казавшееся почти нереальным обещание – вернуться. Но почему же, никто не предупредил меня, что возвращение – это совсем другое?! Попав в прошлом году в совсем иное: ино-культурное, ино-язычное, ино-историческое, ино-мистическое пространство в первый раз, я сумела совершить в нем внешнее путешествие, и пространство будто само, стало покорно разворачиваться передо мною - совсем как в стихотворении А.Тарковского «Первые свидания», где
|
«Пред нами расступались, как миражи, Построенные чудом города, Сама ложилась мята нам под ноги, И птицам с нами было по дороге, И рыбы подымались по реке, И небо развернулось пред глазами...» |
В тот самый первый раз сначала вся Италия развернулась у меня пред глазами с высоты волшебной горы Сан Марино, потом древний Асколи Пичено разматывал перед моим изумленным взором свои запутанные-перепутанные узенькие rue, и, наконец, прекраснейшие Богородичные соборы Орвьето и Сполето застряли у меня где-то глубоко-глубоко, «nella pancia» как сказала бы Габриелла Сорджи. Более того, любезные итальянские старички сами предлагали мне прокатиться на их старых велосипедах, случайные прохожие снимали мое купание в зимнем Адриатическом море, а в gelatteria (кафе-мороженое) с меня не брали денег за вкуснейшее в мире мороженое. Все это было в первый раз. А теперь я вернулась в Италию, и возвращение обернулось для меня внутренним путешествием, в продолжение которого внешнее пространство моего существования неуклонно сжималось, пока, наконец, не оказалось ограниченным не только почти безвыездным пребыванием в городке Асколи Пичено, но и тесными стенками кабинки переводчика на 5-ом Международном Конгрессе по психотерапии. Каждое утро я шла в одно и то же время, как Иммануил Кант в свой Кенигсбергский университет, к зданию бывшей католической церкви, где проходили заседания Конгресса, и каждый вечер возвращалась обратно в гостиницу, поздно, иногда даже ночью, продолжая по инерции переводить на итальянский язык свои же собственные мысли. Я бы назвала эти восемь дней работы в Асколи «благословенной рутиной», когда я могла, хотя бы ненадолго, вписаться в окружающее городское пространство, проложить по его древним rue собственные ежедневные маршруты, отбрасывать ежеутреннюю раннюю тень на плиты прекраснейшей в мире piazza del Popolo с таким же правом, как это делали беспардонные и лишенные комплексов, как везде в мире, голуби:
Я обосновалась в этом городе так же незаметно и основательно, как голубь, став ненадолго его частью. И постепенно все внешнее стало отступать куда-то далеко-далеко. Грандиозная средневековая архитектура piazza del Popolo, piazza Arringo, piazza S.Francesco и множества других великолепных мест города незаметно становилась архитектурой моего собственного существа, взгляд снаружи сменился взглядом изнутри, причем иногда, в буквальном смысле слова, например, когда я наблюдала бушующую карнавальную толпу сквозь толстенные прутья решетки palazzo dei Capitani. В какой-то момент время дрогнуло, сместилось, и мне даже показалось, что толпа снаружи шумит зловеще и готова пойти на приступ палаццо, но это был только момент:
Через мгновение я сама смешалась с толпой масок, повторяя про себя: «Folla – follia» (Толпа – сумасшествие), проникшись ее безумным весельем, смеясь ее шуткам, глазея на грубоватые импровизированные представления:
Самое удивительное, что во внутреннем путешествии, как оказалось, зачастую неожиданное и парадоксальное развитие и развертывание получают человеческие отношения. Как человек закрытый и самодостаточный, я предпочитаю растворяться в созерцании, в медитации, в молитве, в работе - на худой конец. Однако, многие из тех знакомств, чтобы были завязаны в прошлом году и, казалось бы, в нем так и остались, как чистое воспоминание, на удивление, выдержали испытание временем и начали развиваться внутрь, вглубь. Состоявшаяся в этом году встреча с итальянскими коллегами, сотрудниками Габриеллы Сорджи, и с ней самой, знакомство и какое-то очень внимательное всматривание в ее сына и преемника Симоне (сумевшего заметить, что я люблю собак больше, чем людей), абсолютное взаимопонимание с Фацией во время проведения тренинга динамической группы, общение с тонкой, интуитивной Кьярой, и даже попытка танго с Дарио - вся эта щемящая взаимность, вернее, робкая попытка взаимности – до сих пор переживается мною как чудо самореализации, самораскрытия, срывания надоевшей, опостылевшей за долгие годы маски. Скажу больше: я вспоминаю с нежностью каждого человека, для которого я смогла что-нибудь перевести, и каждого человека, слова и мысли которого я сумела передать на другом языке. В моем внутреннем путешествии человеческие отношения и отношения с городом развивались параллельно, иногда переплетаясь – когда я, поздно ночью, на правах местного голубя, бралась провести кого-нибудь из новичков через древний город к гостинице, иногда – далеко расходились, когда я, в своих многочасовых прогулках, в состоянии легкого транса, вдруг выходила на какое-нибудь «особо прекрасное» место в городе – как бывает «особо прекрасное» место в любимой музыке. Так, однажды, оказавшись, во время своих скитаний по городу на древнем перекрестке двух средневековых rue, я замерла, пораженная символическим совершенством открывшейся передо мной ведуты: древний фонтан, видный в перспективе, в проеме арки, позеленевшие, древнеримские булыжники мостовой и черный кот, карабкающийся по вертикальной стене:
Миф третий
Мир символов, окружавший, обволакивавший, затягивавший меня в Италии, звавший «в никуда» и «по ту сторону», стал еще одним неразрушимым и вечным мифом. В.В.Макаров (Президент 5-го Международного Конгресса по психотерапии в Асколи Пичено) рассказывал, что итальянцы в школе изучают мифологию в течение семи лет, а потом всю остальную жизнь живут во власти мифа. Я даже не стала проверять, точно ли это так – настолько мне понравилась сама идея, и подход к восприятию и освоению реальности. Да и основной идеей Конгресса, его красной, сквозной нитью (как сказал когда-то Гете, приведя в пример красный шнур, вплетавшийся во все канаты Британского королевского флота) было создание личностных проектов будущего, тех самых «узелков» с младенцами и с неведомым грядущим, которые приносят в город «Ста башен» (La città di cento torri), как называют Асколи Пичено, - аисты.
Вспоминая нынешний и прошлогодний карнавалы в Асколи Пичено, я не могла избавиться от мысли, что все время упускаю какую-то очень существенную черту, неимоверно важную характеристику, чего-то я не понимаю в этом карнавале. Я смешиваюсь с карнавальной толпой, но не сливаюсь с ней. В Асколи практически нет туристов, поэтому карнавалы жители устраивают для самих себя, они здесь существуют как форма жизни. Так что же такое ускользнуло от моего внимания? Чего я не заметила?
- Они все были невероятно серьезны. Да, да, именно так: лица всех участников карнавала в Асколи Пичено, которых я фотографировала во множестве, оставались странно серьезными, несмотря на самые уморительные и фантастические наряды. Они не развлекались на карнавале, но жили в нем, существовали в его мифологической реальности, а миф не смешон и не радостен – он невероятно серьезен и даже страшен, «до полной гибели всерьез». Эта серьезность прочитывалась даже на лицах детей, включая костюмированных младенцев в колясках. Все, абсолютно все: «собаки на лежанках и дети на руках», на полном серьезе погружались в маскарадный миф, проживая в нем неведомые мне жизненные сюжеты, скрытые комплексы, фантастические метаморфозы, наполняя piazza del Popolo и примыкающие к ней улицы пестрой, раскрашенной, с удивительной серьезностью разбрасывавшей конфетти толпой.
Какие такие «роковые яйца» высиживает эта мрачная кошка?
А о чем это вяло шепчется эта парочка вампиров?
Чем озабочена семейка лесных гномов?
Толпа в целом производит впечатление безумного веселья. А приглядишься повнимательнее – у всех участников сосредоточенные, серьезные лица: карнавал это полное погружение в миф, переход из одного мира - реального, в иной - символический.
Вот и П.П.Муратов в «Образах Италии» пишет: «Нет больше ни патриция в длинной мантии, ни носильщика, который целует ее край, ни шпиона, ни монахини, ни сбира, ни благородной дамы, ни инквизитора, ни фигляра, ни бедняка, ни иностранца. Нет ничего, кроме одного титула и одного существа, Sior Maschera…. Надо представить себе все это, - но как уйти от наших вечных деловитых будней, как вообразить целый город с полуторастатысячным населением, целый народ, охваченный таким прекрасным сумасбродством, какого никогда до тех пор не видел мир и какого, конечно, он больше никогда не увидит» (стр.24).
За пределами карнавального безумства, вещный, жизненный, житейский мир на глазах продолжает перетекать в символическую реальность. Андрей Федорович Ермошин (вице-Президент Конгресса) обратил мое внимание на дома, на мрачных средневековых фасадах которых рядом расположены две двери: одна широкая, с низким порогом – для живых, и рядом с нею – другая, непривычно узкая и с высоким порогом. Холодом и недоумением тянет от этой двери: она предназначена для мертвых:
Через нее выносят гроб с умершим, через нее же заходят попрощаться с ним.
Мир живых и мир мертвых, с одной стороны, разведены – разными дверями. С другой же, эти две двери – в жизнь и из жизни – находятся рядом, на одном и том же фасаде дома=бытия. Человек XII века, а такие дома строились вплоть до XII века, создал не просто форму жизни, но и ее символ. Бытие средневековья непрестанно перетекало в символ, жизнь оказывалась проникнутой символизмом. Двери в древних, средневековых фасадах, многие из которых уже давно перестали служить по своему прямому назначению, со временем превратились в чуткую символическую мембрану: давным-давно запертые, навечно заколоченные, рассыпающиеся в прах, ветшающие, они только наращивают и усиливают свое символическое значение.
И еще одно насквозь символическое, мифологическое пространство поразило меня на этот раз – это гроты Фразасси, настоящий провал на миллион лет назад, в глубокое мифологическое прошлое. Это своды высотой до 200 метров, созданные движением ветра, воды и времени, пещеры, в которых в течение миллиона лет происходили неведомые изменения:
Замкнутый мир гротов каким-то образом отражал события внешнего мира. Информация просачивалась в его пещеры, застывая в формах гигантских сталактитов и сталагмитов, в некоторых из которых, напрягши воображение, можно узнать голову Данте, потоки Ниагарского водопада, фигуры животных, стога сена, гигантские канделябры со свечами. Замкнутое пространство пещер по-своему резонировало с внешним миром, воспроизводя его формы и интерпретируя его события, подобно гигантскому мыслящему океану, Солярису. Можно ли назвать это пониманием и эмпатией? Навряд ли …
Однако, странное чувство охватывает входящего. Кажется, что гроты представляют собой не только замкнутое целое, природную систему, но и своеобразный коллективный разум, мыслящий, считывающий и сохраняющий информацию внешнего мира. Быть может, на атмосферу гротов влияют и исподволь изменяют ее не только теплота, движение, а также строго запрещенные гидом полуосознанные прикосновения экскурсантов к сталактитам, но и мысли, эмоции, чувства людей. Кажется, что они тоже материализуются в причудливых формах минералов:
Во всяком случае, символ свечи (или свеча как символ) здесь представлен со всей возможной полнотой.
Нерукотворный купол гротов представляет собой аналогию звездному куполу, поражая своей бездонностью, холодным, мертвым молчанием. Миллион лет эти гроты жили своей потаенной, неведомой жизнью, пока в 1971 году их случайно не обнаружила группа спелеологов. Вся Италия с ее вечным символизмом представляется мне таким неведомым, неоткрытым, непознанным гротом, до сих пор ожидающим своих толкователей, интерпретаторов, герменевтов и экзегетов.
[ Следующий документ | Предыдущий документ | На главную страницу ]