Статья.
Уникальный духовный опыт раннего детства (до 5-летнего возраста) был неоднократно описан психологами, педагогами и философами. Так, П.А.Флоренский в своей работе, посвященной проблемам имени («Имена»), отмечал, что наиболее чистым, наиболее близким к райскому, наиболее далеким от естественных состояний сознания, можно назвать детское, первый цикл, до трех с половиной лет. Наблюдатели детской жизни, – как отмечает русский философ – давно заметили, что в это время своей жизни ребенок еще не употребляет слово «Я», но говорит о себе в третьем лице и называет себя по имени. Приблизительно к концу этого периода возникает в детской речи местоимение «Я» – первый прорыв первородного греха. Напротив, на высотах духовного подвига человек снова становится «как дитя»; и, входя в Царствие Небесное, он снова утрачивает местоимение первого лица и говорит о себе в третьем, либо называя себя по имени, – как, например, Преподобный Серафим Саровский всегда сообщал о себе: «убогий Серафим», либо вообще оставляя в неясности, о ком именно идет речь: «некто видел», «некий муж слышал». Так говорили и Апостолы: «знаю человека, который», «некто видел», «некий муж слышал». По словам Флоренского: «Насколько недуховному важно не то, что было или есть, а отношение бывшего именно к нему, «Я», настолько же у духовного ударение заинтересованности падает на существо дела, на содержание возвещаемой истины. «Я» же тут не только второстепенно по значению, но и, будучи подчеркиваемо, может возмутить это содержание случайностями, затуманивающими четкий облик истины. В области духовной «Я» есть признак прелести, имя же – критической чистоты.» (Флоренский П.А. Имена. М. «Купина», 1993, стр. 65).
А в статье об иконописи как «умозрении в красках» (термин Е.Н.Трубецкого) («Обратная перспектива») о.Павел упоминает о том, что, по его мнению, «чтобы рисовать и писать «естественно», т.е. перспективно, необходимо тому учиться, как целым народам и культурам, так и вновь всякий раз – отдельным людям. Ребенок не рисует перспективно и впервые берущийся за карандаш взрослый, пока не вышколен на определенных шаблонах». (Обратная перспектива. // Флоренский П.А. Иконостас. Избранные труды по искусству. СПб, «Русская книга», стр. 236).
А также: «Обратившись ко временам своего детства, не припомнят ли многие, как перспективность рисунка признавалась ими за непонятную, хотя и почему-то общепринудительную условность, за «usus tyrannus» «обычай тирана (Гораций)», которому подчиняются вовсе не в силу его правды, а потому что «все так же поступают». Непонятная, зачастую нелепая условность – вот что такое перспектива в понимании ребенка» (там же, стр. 237).
Следует отметить, что для Флоренского имя собственное, как культурный и духовный феномен, свидетельствует о благодатном равновесии, благодаря которому человек не скатывается, с одной стороны, в бездну субъективности, своего «Я»; с другой же – не распыляется, не теряет свою «самость» в бесконечности мира. И эта изначальная «мудрость» восприятия себя в третьем лице, по имени, дана как святому, так и малому ребенку. Что касается «обратной перспективы», то, по мысли русского философа, дар видения и изображения в этой технике свидетельствует ни более, ни менее, как о непосредственном, прямом созерцании истины, о Божественной интуиции, которой, в свою очередь, обладает не только мастер-иконописец, следующий канону, но и дитя, воспринимающее мир и рисующее его изначально в «обратной перспективе».
Механизм такой изначальной «мудрости» ребенка, некоего «дара», делающего младенца «философом в люльке», анализировал еще в начале XX века В.В.Зеньковский в работе «Проблемы воспитания в свете христианской антропологии». По мнению русского психолога и философа, детской душе (как и душе взрослого) присуще изначальное раздвоение в духовной сфере (имеются в виду силы добра и зла); но в детской душе это раздвоение еще не достигает плана сознания, личность ребенка еще настолько слаба и непроявлена, что не в состоянии стать некоей «третьей силой», совершающей сознательный выбор между добром и злом. Тем ярче будет проявление добра, благодати в младенческой душе, и тем незаметнее, случайнее пробивающиеся в ней ростки зла. По мысли Зеньковского: «К детской душе (в раннем детстве) больше, чем в какой-нибудь другой поре в нашем развитии, относится притча Господня о пшенице и плевелах. Увы, растут на ниве детской души и плевелы – и в таком странном, для нас часто совершенно непонятном и загадочном соседстве с добром и правдой» (Зеньковский В.В. Проблемы воспитания в свете христианской антропологии. М., Из-во Свято-Владимирского Братства, 1993, стр. 109). Особенностью детского видения мира является то, что сознание ребенка еще не связывает проявления добра и зла со свободной волей, свободным выбором и решением человека. Анализируя «эту странную игру света и тени, это одновременное движение по путям добра и зла, эту неожиданность плевел, неисследимо сплетающихся с пшеницей» (там же, стр. 110), Зеньковский видит их своеобразие в объективности, непрозрачности для оценочной деятельности сознания самой духовной жизни в раннем детстве. Пути добра и зла, вкус к добру и злу, столь рано просыпающиеся в человеке, уже налицо, но еще не связаны с осознанием свободы. Самое чувство ответственности, которое так активно воспитывают у нас с раннего возраста, пока что относится только к эмпирической активности, но не к «сердцу», не к источнику наших обращений к добру или к злу. Дитя может понять наказание за дурной поступок, но не могло бы постигнуть идеи возмездия за дурную мысль, за влечение к злу. Именно поэтому, как пишет русский психолог: «Образ Божий в ребенке сияет свободнее, как бы заметнее именно в силу того, что эмпирическое сознание ребенка еще не стало субъектом свободы» (там же, стр.110). Тайна, и, можно добавить, драма свободы, развернется позже, когда дитя осознает, что его влечения, желания и замыслы исходят от него самого, когда оно поймет, что оно несет ответственность не только за свои эмпирические поступки, но и за свою собственную глубину, за свое сердце, за свои желания и замыслы. Вслед за Флоренским, Зеньковский подчеркивает в мышлении и восприятии мира в раннем детстве некую изначальную объективность, философичность, выражающуюся в несоотнесении этих глубинных движений ума и сердца к своему эмпирическому «Я».
Эта изначально предполагаемая объективность мышления и восприятия, по словам Зеньковского, поразительна тем, что все греховное в ней пока еще мелочно и ничтожно, можно сказать – периферийно, по сравнению со всем объемом духовной жизни ребенка. Раннее детство вовсе не пусто в духовном плане, поскольку дитя вживается в весь безграничный мир «смыслов» – в природу, в человеческие отношения, в сверхчеловеческую, метафизическую реальность. Ребенок «припадает» к смыслам бытия, как к материнской груди. Позднее, в середине и во второй половине XX века представители трансперсональной психологии, такие, как Станислав Гроф, будут отмечать, насколько расширено сознание ребенка, по сравнению с его эмпирической сущностью и опытом, как оно набирается на всю жизнь безмолвных, но творчески действующих в нем интуиций. Годы раннего детства – это пора своеобразного скрытого дуализма, служащего прологом к драматической внутренней борьбе между вечностью и тварным миром. Но эти два начала в ребенке пока что не конкурируют, а сосуществуют: как восполняют друг друга ухо и глаз, так и духовная и психическая жизнь, большое и малое, вечное и преходящее, Бог и крошечное эмпирическое «Я» ребенка не мешают, а восполняют друг друга.
В сущности, как отмечает Зеньковский, детство уже дает, хотя и наивное, а потому и подлежащее крушению, но пока все же несомненно целостное соединение в личности ребенка этих двух жизней, но так, что одна не мешает другой. Именно поэтому в раннем детстве так парадоксально сосуществуют философская умудренность и полнейшая эмпирическая наивность. Именно в этом смысле можно трактовать Евангельское восприятие детства как духовной задачи для взрослого: «Будьте как дети» звучит так же, как «Будьте как философы». Пребывание в эмпирическом мире и погруженность в него не должны ослаблять или затруднять окрыленность духовной жизни, цветение в нас объективного духовного начала. Мы не можем снова стать детьми, да и ценности нет в том, что составляет принадлежность раннего детства – в его бесконечной наивности и неопытности (в детство нельзя вернуться, в него можно только впасть); однако, то равновесие, которое у ребенка является неустойчивым, уступая место другим периодам развития, это равновесие как раз и определяет психологическую, духовную и философскую высоту ребенка; а для взрослых духовной задачей как раз является создание, вернее было бы сказать, «воссоздание» утраченного в раннем детстве духовного и мыслительного равновесия: но, устойчивого и – по-Кантовски – «критического».
Литература.
Опубликовано: Материалы международной конференции «Философия - детям» 4-7 июня 2008 г., Москва, стр. 9-13.
[ Следующий документ | Предыдущий документ | На главную страницу ]