Ярославцева И.П.
Истинно, истинно говорю вам:
если пшеничное зерно, пав в землю,
не умрет, то останется одно;
а если умрет, то принесет много плода.
(Иоан.12:24)
Когда же я очнусь от суетного риска
неведомо зачем сводить себя на нет…
(Белла Ахмадулина)
Вдумчивый, неторопливый читатель книг, статей, эссе и поэзии Галины Владимировны Иванченко рано или поздно обязательно обратит внимание на то щемящее чувство, которое пробуждают в нем тексты, смыслы и интуиции автора. Пытаясь понять истоки этого нетривиального ощущения, возникающего при чтении преисполненных цитатами, скрепленных строгим логическим стрежнем трудов, он должен будет признать, что над страницами этих книг витает тень тревоги. Экзистенциальное беспокойство автора находит своё выражение в характеристиках современного мира:
«Но интуиция подсказывает нам, что наши жизненные пути и личностные отношения стали намного опаснее, чем были всего лишь несколько поколений назад»1.
Еще до того, как читатель погрузится в тончайший, изощренный философско-психологический анализ возможностей, трудностей и тупиков заботы о себе, он, волей автора, должен будет еще раз обернуться к жутковатым, сумеречным образам героев М. Павича, для которых мирный пикник обернулся кошмаром и гибелью (так и хочется добавить «всерьёз»). Однако, этот колокол звонит не только по ним, он звонит также по нам, поскольку это наш мир можно охарактеризовать как «как ситуацию распада, аномии, безудержного стремления к тому, что разрушает жизнь, как противоборство человека с собственной природой, выпадение из подлинного бытия»2.
Восстановление утраченной человеческой цельности происходит на истинных и мнимых путях «заботы о себе», удивительно сложной задачи, поставленной перед каждым из нас и перед человечеством в целом. Одним из аспектов этого движения человека прочь от комфорта, ставшего подлинным фетишем и проклятием нашего времени, навстречу подлинному бытию и со-бытию с миром, несомненно, будет риск. Речь идет как о персональном, личностном риске, вплоть до риска умереть, так и риске как одной из важнейших характеристик современного социума. Проблема риска настолько явно осознается современными исследователями, что уже вполне можно говорить о формировании философии риска или даже «рискософии»3.
С одной стороны, мы постоянно испытываем на себе воздействие политических экономических, экологических, психологических правовых, медицинских и многих других рисков. Эти риски воспринимаются как внешние, навязанные человеку враждебным, опасным окружающим миром, они связаны с безопасностью нашей жизни как отдельных личностей, семей или корпораций, так и общества в целом. В этой связи сегодня исследователи говорят о необходимости формирования так называемой рисковой культуры.
Однако, риск, как и большинство феноменов культуры, обнаруживает свою амбивалентную сущность: он оказывается неразрывно связанным с «заботой о себе», с воскрешением человека к подлинному бытию. Современные исследователи предлагают еще одну культурно-антропологическую классификацию, в рамках которой людей можно разделить на две категории: рискофобов и рискофилов. Как это ни удивительно, но, оказывается, что учеными уже были проведены соответствующие исследования, согласно которым, в обществе наблюдается такая пропорция: распределение между рискофобами и рискофилами колеблется в пределах 95-97% рискофобы и 3-5% рискофилы, соответственно.4 Эту классификацию успешно дополняют рискософы, к которым я рискнула бы (прошу прощения за невольный каламбур) отнести и Г.В. Иванченко, полагавшую, что «все больше укрепляется понимание, что принятие рисков (и теми, кто их создает, и теми, кто им подвергается) имеет позитивное значение для прогресса общества»5.
Теперь попытаемся понять, в чём же заключается экзистенциальная и эвристическая ценность риска, опираясь на авторитет психолога, социолога, философа и рискософа Г.В. Иванченко. В одном из своих писем, адресованных М.Н. Эпштейну, она вспоминает об одном из самых ранних своих переживаний фундаментальной и неизбывной трагичности бытия: «вспомнила, как лет в девять я чуть не плакала, прочитав книгу астронома Шкловского об одиночестве человечества во Вселенной. Мир фактически сужался до земного шарика».6 Удивительным образом с этой детской интуицией трагичности устройства мироздания (так напоминающей интуитивную дефиницию человека как «мыслящего тростника», данную Паскалем) перекликается её поэтическое представление о рискованности субъективного календаря, в рамках которого разворачиваются наши жизни: «Все эти несуществующие даты (31-е апреля, февраля, июня...) создают поле, способствующее работе мысли.7
Или:
И оказалось, что роптала - зря.
Как часто были вместе, в самом деле!
Все тридцать первые - ты помнишь? - сентября
И ноября, июня и апреля...8
Таким образом, само человеческое существование воспринимается мыслителем как протекающее в поле неопределенности, возможности, вероятности, в том пространственно-временном континууме, который был лучше всего описан Л. Кэрроллом в «Алисе в стране чудес»: Алиса, попав в Страну Чудес, постоянно подчеркивает неопределенность собственной сущности. Что касается Г.В. Иванченко, то одной из любимых и часто используемых ею категорий, несомненно, можно считать категорию возможного, сущность и потенциал которой она обсуждает в переписке с тем же самым собеседником (М.Н. Эпштейном). В её интерпретации возможность, поистине, превращается в одно из оснований реальности, рискованно существующее как цветок между двумя безднами, необратимости и непоправимости: «Разум и опыт знают о непоправимости и необратимости. Признать же происшедшее (всегда – крушение, каким бы торжеством ни было, крушение и невозможность иных возможностей) – значит подняться над потоком любви, муки, жизни».9 Как инобытие и вольную интерпретацию необратимости и непоправимости (Сциллы и Харибды) и ютящейся между ними возможности человеческого существования можно рискнуть трактовать часто появляющиеся в ее текстах евангельские фигуры Марии и Марфы: «Забота о себе стремится быть одновременно и Марфой, хлопочущей о многом, когда надобно одно, и Марией, которая отказывается хлопотать вообще — только бы слушать, слушать и слушать»;10 «мы (…) много говорили о выставке Рембрандта и его круга, в особенности о картине "Марфа и Мария" кого-то из его учеников (…). Меня невольно привлек к этой картине знакомый чем-то взгляд одного из персонажей, еще не поняла, чей. Оказалось: взгляд Марфы, ее фигура настолько необычно одухотворенная, а взгляд - я знаю его изнутри: когда слушаешь с любовью и восхищением, не смея поднять глаз, мучась этой невозможностью открыто любоваться и вместе с тем уже свыкнувшись с ней, но Мария меня потрясла еще больше: что-то детски-жестокое, требовательное, эгоцентричное и, вместе с тем, беззащитное в обрамленном рыжими косами лице старшеклассницы, и - бесконечное терпение в фигуре Иисуса».11 Столь сложно и «жестоко» сконструированный мир человеческого бытия требует от человека выхода из зоны комфорта, то есть, постоянного риска: «Это всегда связано с риском; если выйти из себя слишком далеко, можно потерять свой центр, свое ощущение себя собой».12 Вслед за У. Беком13 наш автор вводит понятие «управляемого риска»: «Рациональное отношение к риску позволяет переводить конкретные виды риска из разряда непрогнозируемых в разряд планируемых и рационально исчислимых».14 Г.В. Иванченко не преуменьшает сложности, может даже показаться, что неосуществимости, этой задачи. В одном из своих стихотворений она так характеризует поистине смертельные экзистенциальные риски:
Разум требует сумерек, тело – солнца.
Жаждет разум покоя, движенья – тело.
Ни того, ни другого не даст живущий,
Пока не станет воспоминаньем,
Зыбкою тенью, эйдосом тонким…
Сама возможность «возможности» ставит человека перед непростым выбором: «Как показали исследования выбора, в том числе потребительского выбора, расширение возможностей хорошо до определенного предела. При наличии более чем двадцати вариантов потребитель склонен избегать выбора, бесконечно откладывать его либо выбрать первый подвернувшийся вариант».15 В другом месте16 наш автор отмечает, что психолог Д.А. Леонтьев выделял, с одной стороны, «открытое» время неструктурированного принятия мира, исполненного множественными возможностями, а с другой, «закрытое», структурированное время, характеризующееся выбором, совершаемым в пользу одной из возможностей. При этом, было бы неправильно противопоставлять эти времена друг другу, поскольку они являются циклически сменяющими друг друга формами существования, и «нарушение баланса в пользу любой из них в равной степени непродуктивно, если исходить из целостного взгляда на бытие человека в мире».17
По мнению Г.В. Иванченко, помочь человеку сориентироваться в этих двух временных потоках поможет выработка понятия, или чувства пути, определяемого Д.А. Леонтьевым как «психологическая переменная, которая может характеризоваться разной степенью выраженности вплоть до полного отсутствия» и представляющая собой «существенный компонент смысла жизни».18 Разная выраженность чувства пути делает риски более или менее управляемыми, а человека, соответственно, более или менее свободным. Так, чувствуя себя на своём пути, человек может позволить себе свернуть на альтернативную дорогу, ведущую, тем не менее, в том же направлении, не рискуя вовсе утратить его. При слабом или отсутствующем чувстве пути, напротив, любое из таких отклонений может привести к полной утрате пути, в этом случае риск может оказаться фатальным. Качество совершаемого им выбора человек каждый раз переживает как аутентичное или неаутентичное, позволяющее сохранять ощущение продвижения по собственному пути, или, напротив, приводящее к утрате этого драгоценного ощущения. Более того, само состояние риска может переживаться как оправданное, в том случае, если человек подвергается ему, следуя по избранному им истинному пути. В этом месте мне хотелось бы обратиться к собственному опыту переживания риска, сопряженного с ярким и очень отчетливо ощущаемым чувством пути, связанным с велосипедным путешествием, совершенным в сентябре 2014 г. по Северной Италии: «Благословенный это был миг, час и день, в продолжение которого нас повсюду сопровождала текущая вода: озеро Гарда с его необычной, прозрачной влагой, и бесконечные акведуки со стремительным течением, вдоль которых мы проносились на своих велосипедах. Невозможно было не почувствовать что-то призрачное, и в то же время, предначертанное в перемещении из одного города в другой на велосипеде. Казалось, нечто невозможное и невероятное заключено в том, что можно вот так, запросто прикатить в Верону на велосипеде, забросить вещи в отель, а затем еще прокатиться по древнему городу, рассматривая на ходу замок Сфорца, мост, Арену де Верона. Какая-то невероятная, благословенная, давно намечтанная и вымоленная степень свободы прочитывается во всём этом. Конечно, велосипед вне конкуренции по степени даруемой им автономности, независимости, спонтанности существования, совместимости с человеком. A misura d'uomo - по мерке человека. Во всяком случае, для Италии. Велосипед дарует каждому, кто жмёт на педали, именно ту степень свободы, которая позволяет найти идеальное соотношение пространства и времени, преодолеваемых усилием воли. Слишком высокая скорость комкает и сжимает пространство, подобно тому, как сжата фигура мёртвого Христа на картине Андреа Мантенья. Слишком вяло протекающее время ведёт к изнашиванию и обесцвечиванию бытия. Божественный велосипед позволяет взирать на мир с ясной, безмятежной, безгрешной печалью».19 Как же близко это пережитое мной ощущение оказывается к описываемому Г.В. Иванченко радостному узнаванию «узора деревьев и скал, сколов камней на Пути!»20 Намечтанная мною, казалось бы «вздорная» Италия обернулась истинным путём, несомненно, ведущим к сужению веера возможностей, и, тем не менее, ставшей для меня той самой «своей колеёй», которая ведёт человека к самоактуализации и самосовершенствованию: «особенная, обещанная П.П. Муратовым Италия мне не успела открыться, она так и осталась спрятанной глубоко в моем особенном, личном, символическом пространстве, в той вечной Италии, о которой так таинственно написал М.М. Пришвин в "Кощеевой цепи":
"- Ну, посидим же и сами потише, шепнул художник, - мы с тобой будто на корабле путешествуем. Итак, думай, что земля эта незнакомая и растения эти невиданные. Посмотри, какое кружево!
Взял в руки трилистник.
- Есть у тебя сестренка?
- Лида.
- Лидин листик. Еще кто?
- Кот Васька.
- Васькин. А еще кто?
- Мамин, конечно.
- Нет же ей листика, она очень кричит, на этой земле нельзя кричать, это - волшебная земля. Ну, помолчи, не спрашивая больше ничего, едем и едем, ты сам живи, а я тоже сам.
(...) Долго ехали, наконец, художник сказал:
- Мне пора.
- А где же мы были?
- Конечно, в Италии".
Где же я была всё это время?
- Конечно, в Италии.
Я как солдат, вернувшийся с войны. Натренированные горами, стальные ноги привыкли часами, без малейшей усталости вращать педали. Руки уже не устают и не немеют от рукояток руля. Мирная, домашняя, уютная осенняя спячка - не по мне. Каждый день, с утра я сажусь на велосипед и качу в свою Италию, такую, какой я оставила её ранним, сырым, зябким утром 28 сентября 2014 г. в Фузине: я верю, что наступит день, когда те, кто придут ко мне, найдут только прикрепленный к двери листок, как у Пришвина в "Кощеевой цепи":
".... бежит Курымушка по безлюдной улице в слободу, сокращает дорогу пустырём, перелезает через забор в сад, спешит и далеко видит на баньке, в которой жил художник, замок, и белеется записка, прибитая к двери гвоздиком. Стоит мальчик на приступочке и разбирает удивительные слова:
УШЁЛ В ИТАЛИЮ
Так вот и оказалось тогда, что уйти можно, и это легло тогда куда-то в запас. И не раз в трудные минуты жизни шептал себе Курымушка, как иные шепчут молитвенное утешение: "Буду учиться, страдать, (...) но, когда станет так плохо, хоть умирай, я не буду умирать, брошу всё, возьму палочку и уйду в Италию".21
Можно полностью согласиться с Г.В. Иванченко, считавшей, что мы творим свой истинный путь из собственного наличного экзистенциального хаоса. Рискуя погрузиться в него, мы, тем не менее, удерживаем порядок и смысл бытия своими усилиями. Нельзя также не согласиться с нашим автором, утверждавшим вслед за Сенекой, что судьбы могут вести лишь того, кто непрерывно формирует, структурирует, поддерживает пространство, ограждающее его от хаоса, хотя бы эта созидательная деятельность и была сопряжена с риском.
[ Следующий документ | Предыдущий документ | На главную страницу ]