Перевод с итальянского языка - Ярославцева И.П.
Длинные оконные занавески на другом конце комнаты поднимались, фантастически белые и неподвижные в свете уличного фонаря. С двух сторон вдоль стен высились книжные шкафы; слева поднимался письменный стол с высокой конструкцией из ящиков, вырезанных наподобие балюстрады; в больших бронзовых чернильницах стояли два гусиных пера. Позади находилась настольная лампа под широким круглым абажуром, внушительная, как крепостная башня. Девушка пошарила ловкими пальцами под абажуром и нащупала выключатель; когда она повернула его, и свет заскользил по бумагам ее отца, по большим пожелтевшим официальным университетским конвертам, по глянцевым страницам массивной немецкой книги, открытой на изображении людей, разрезанных по линиям пищевода и с венами, похожими на связку разноцветных трубок, то ее охватил ужас. Однако, она преодолела его и сдержалась, поскольку искала ящик, запретный ящик: одно из гусиных перьев слегка касалось его, подобно тому, как ветка дерева чуть задевает закрытое окно. Она подняла руку, вставила ключ в замок, повернула, осторожным движением потянула его обратно.
Ящик был полон до краев. Вся верхняя часть была занята портретом в рамке, который скрывал все остальное, как крышка шкатулки. Бьянка убрала его прочь с осторожностью; под ним оказалось множество бумаг, сложенных и связанных в разные пачки. Перед тем, как положить портрет на стол, она рассмотрела его. Это была фотография одного из королей Италии: отца ныне царствующего монарха. Девушка привыкла видеть это лицо в репродукциях с портретов в школьных учебниках; теперь она обнаружила его на фотографии, в рельефном, правдивом и ослепительном электрическом освещении, в котором можно было рассмотреть все подробности его усов и медалей, которые придавали ему значительный вид существа живого и призрачного одновременно. Ее руки дрожали, и она уронила его.
Обеспокоенная поднятым шумом, она оставалась несколько мгновений неподвижной, прислушивалась, затаив дыхание. С дальнего угла улицы донесся настойчивый гудок автомобиля. Повернувшись к ящику, она ухватила одну из этих связок бумаг. Это были письма, перевязанные фиолетовой лентой. Она развязала ленту; все письма были написаны одним и тем же почерком, принадлежавшим самому профессору, только написаны они были давно. На многих письмах были немецкие марки, и все они начинались со слов: Дорогая мама. Девушка привела связку в порядок, вновь перевязав ее лентой; затем достала из ящика следующую. Снова развязала ленту и увидела, что в этой связке кроме писем было много открыток, надписанных разными почерками; многие из открыток были иллюстрированными, с видами Флоренции, с видами Пизы; вот вид Рима, еще один вид Рима.
Было очевидно, что римские открытки принадлежали Марко; она выбрала четыре или пять видов Рима, даже не потрудившись поискать подпись; наконец, ей встретилась одна, где прямо поверх неба над площадью Святого Петра было написано зелеными чернилами: Всегда твой Донателли. Тогда она выругалась про себя. Она сама придумала несколько ужасных богохульных выражений, которые использовала в крайних случаях чрезвычайного гнева или близости. Она увидела в ящике две другие связки писем, находившиеся под фотографиями и разными безделицами; из двух связок одна была перевязана лентой, а другая – толстой резинкой; в этой второй, зажатый между письмами и резинкой, был листок со словами, некоторые из которых были написаны большими буквами; в своем возбуждении Бьянка не воспринимала их. Все расплывалось у нее перед глазами. Автоматически она развязала первую из двух пачек; в ней были не только письма, но также сертификаты, дипломы, гарантийные квитанции, а также различные открытки. Здесь были почтовые открытки с экзотическими марками, надписанные чрезвычайно аккуратными и совершенно непонятными буквами. Девушка погрузилась в созерцание этих открыток, не будучи в состоянии их прочесть. Она села, положив локоть на стол и уперевшись кулаком в лоб. У нее перехватило дыхание. Чтобы избавиться от удушья, ей захотелось расплакаться или вызвать рвоту.
Le lunghe tende delle finestre, all’altro capo della stanza, s’ergevano fantasticamente bianche e immobili nella luce del fanale di strada. Ai due lati le alte librerie stipavano le pareti; sulla sinistra s’ergeva la scrivania con l’alta construzione di cassetti, frastagliata da una specie di balaustra; da vasti calamai di bronzo si levavano due penne d’oca. Dietro era la lampada da tavolo col suo paralume ampio e rotondo, imponente come un torrione. La fanciulla cercò, con dita lievi, sotto il paralume e trovò l’interruttore; quando ebbe acceso e la luce vibrò sulle carte di suo padre, sulle grandi e gialle buste ufficiali dell’Università, sulle pagine lucide del massiccio libro tedesco aperto che mostrava uomini squartati con linee d’esofagi e di vene come lunghe tubature variopinte, fu presa da orrore. Ma inghiottí e si contenne, guardò il cassetto, il cassetto proibito: una delle penne d’oca lo sfiorava come un ramo d’albero sfiora una finestra chiusa. Avanzò la mano; mise la chiave nella serratura, girò, tirò indietro, con un movimento netto.
Era pieno fino all’orlo. Tutta la parte superiore era occupata da un ritratto incorniciato e sotto vetro che celava il resto come un coperchio di scatola. Bianca lo tolse via con cautela; sotto le si rivelarono parecchie carte ordinate e legate in vari pacchi. Prima di deporre il ritratto sulla scrivania lo guardò. Era la fotografia d’uno dei re d’Italia: il padre di quello allora regnante. La bambina era abituata, nei testi di scuola, a vedere quel viso in riproduzioni di dipinti o di stampe; ritrovarlo ora in fotografia, nel rilievo candido e abbagliante da luce elettrica che mostrava tutte le minuzie di baffi e di medaglie, le dette un senso potente di cosa viva e spettrale insieme. Le mani le tremarono; lo lasciò cadere.
Preoccupata da quel rumore, rimase qualche momento immobile in ascolto a fiato sospeso. Udí da qualche lontano angolo di strada il corno insistente di un’automobile. Tornò al cassetto, afferrò uno di quei pacchi di carte. Erano lettere tenute insieme da un nastro viola. Sciolse il nastro; le lettere erano tutte in una medesima scrittura, quella del professore stesso, ma molto piú minuta dell’odierna. Molte delle lettere recavano francobolli tedeschi e tutte incominciavano Mamma cara. La bambina rimise in ordine il pacco, riannodò il nastro; ne prese dal cassetto un altro. Sciolse il nuovo nastro e vide che questo pacco conteneva molte cartoline oltre a lettere, in diverse scritture; varie delle cartoline erano illustrate, con vedute di Firenze, di Piza; una veduta di Roma; un’altra veduta di Roma.
Fu certa che quelle di Roma fossero cartoline di Marco; raccolse quattro, cinque vedute di Roma, senza neppur occuparsi di cercare la firma; finalmente gliene capitò una che sul cielo di piazza San Pietro in inchiostro verde recava scritto Suo come sempre, Donatelli.
Allora, a voce bassa, bestemmiò. Aveva inventato lei stessa certe formule orrendamente blasfeme che usava in rare occasioni d’estrema ira e intimità. Vide nel cassetto due altri pacchi di lettere posati su un fondo di fotografie e cianfrusaglie; dei due pacchi uno era legato da un nastro, l’altro era tenuto insieme da un grosso elastico; su questo secondo, infilato tra lettere ed elastico, era un foglietto con delle parole, alcune a caratteri cubitali; nella sua agitazione Bianca non le percepí. Tutto era annebbiato Le sembrò di sprofondare. Con movimento automatico slegò il primo di quei due pacchi; non conteneva soltanto lettere ma anche certificati, diplomi, polizze d’assicurazione, e varie cartoline. Queste erano cartoline postali con francobolli esotici scritte in un carattere estremamente ordinato e del tutto incomprensibile. La bambina s’accorse dalla contemplazione di quelle cartoline che non era piú capace di leggere. Si trovò seduta, col gomito posato sulla scrivania, la fronte sulla manina a pugno. Le mancò il respiro. Per liberarsi dalla angoscia avrebbe voluto piangere o vomitare.
[ Следующий документ | Предыдущий документ | На главную страницу ]